Неточные совпадения
Когда они подъехали
ко второму болоту, которое было довольно велико и должно было взять много
времени, Левин уговаривал
не выходить. Но Весловский опять упросил его. Опять, так как болото было узко, Левин, как гостеприимный хозяин, остался у экипажей.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это
время, когда он приезжал
ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение
не души его…
И я до сих пор
не знаю, хорошо ли сделала, что послушалась ее в это ужасное
время, когда она приезжала
ко мне в Москву.
Но так как все же он был человек военный, стало быть,
не знал всех тонкостей гражданских проделок, то чрез несколько
времени, посредством правдивой наружности и уменья подделаться
ко всему, втерлись к нему в милость другие чиновники, и генерал скоро очутился в руках еще больших мошенников, которых он вовсе
не почитал такими; даже был доволен, что выбрал наконец людей как следует, и хвастался
не в шутку тонким уменьем различать способности.
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь
не спала для того, чтобы успеть вымыть ее
ко времени. Я взялся передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
Во
время обедов и ужинов он старался направлять речь на физику, геологию или химию, так как все другие предметы, даже хозяйственные,
не говоря уже о политических, могли повести если
не к столкновениям, то
ко взаимному неудовольствию.
Наружно он
не выказывал
не только подобострастия к барину, но даже был грубоват, фамильярен в обхождении с ним, сердился на него,
не шутя, за всякую мелочь, и даже, как сказано, злословил его у ворот; но все-таки этим только на
время заслонялось, а отнюдь
не умалялось кровное, родственное чувство преданности его
не к Илье Ильичу собственно, а
ко всему, что носит имя Обломова, что близко, мило, дорого ему.
— Вот это другое дело; благодарю вас, благодарю! — торопливо говорил он, скрадывая волнение. — Вы делаете мне большое добро, Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша
ко мне
не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со
временем, когда мы успокоимся оба…
— Нет, вам
не угодно, чтоб я его принимал, я и отказываю, — сказал Ватутин. — Он однажды пришел
ко мне с охоты ночью и попросил кушать: сутки
не кушал, — сказал Тит Никоныч, обращаясь к Райскому, — я накормил его, и мы приятно провели
время…
Но я знал наверно, что у него были знакомства; в последнее
время он даже возобновил многие прежние сношения в светском кругу, в последний год им оставленные; но, кажется, он
не особенно соблазнялся ими и многое возобновил лишь официально, более же любил ходить
ко мне.
Поражало меня тоже, что он больше любил сам приходить
ко мне, так что я наконец ужасно редко стал ходить к маме, в неделю раз,
не больше, особенно в самое последнее
время, когда я уж совсем завертелся.
Он
не являлся
ко мне на дом во
время болезни — раз только приходил и виделся с Версиловым; он
не тревожил,
не пугал меня, сохранил передо мной
ко дню и часу моего выхода вид самой полной независимости.
— Но теперь довольно, — обратился он к матушке, которая так вся и сияла (когда он обратился
ко мне, она вся вздрогнула), — по крайней мере хоть первое
время чтоб я
не видал рукоделий, для меня прошу. Ты, Аркадий, как юноша нашего
времени, наверно, немножко социалист; ну, так поверишь ли, друг мой, что наиболее любящих праздность — это из трудящегося вечно народа!
— Ах нет-с, — шагнула она
ко мне, складывая руки ладошками и как бы умоляя меня, — вы уж
повремените так спешить. Тут дело важное, для вас самих очень важное, для них тоже, и для Андрея Петровича, и для маменьки вашей, для всех… Вы уж посетите Анну Андреевну тотчас же, потому что они никак
не могут более дожидаться… уж это я вас уверяю честью… а потом и решение примете.
Положил я, детки, вам словечко сказать одно, небольшое, — продолжал он с тихой, прекрасной улыбкой, которую я никогда
не забуду, и обратился вдруг
ко мне: — Ты, милый, церкви святой ревнуй, и аще позовет
время — и умри за нее; да подожди,
не пугайся,
не сейчас, — усмехнулся он.
Но все вдруг густо зашевелились; все стали разбирать шляпы и хотели идти, — конечно,
не из-за меня, а им пришло
время; но это молчаливое отношение
ко мне раздавило меня стыдом. Я тоже вскочил.
Дом американского консула Каннингама, который в то же
время и представитель здесь знаменитого американского торгового дома Россель и
Ко, один из лучших в Шанхае. Постройка такого дома обходится ‹в› 50 тысяч долларов. Кругом его парк, или, вернее, двор с деревьями. Широкая веранда опирается на красивую колоннаду. Летом, должно быть, прохладно: солнце
не ударяет в стекла, защищаемые посредством жалюзи. В подъезде, под навесом балкона, стояла большая пушка, направленная на улицу.
Несмотря на приобретенные уже тысячки, Трифон Борисыч очень любил сорвать с постояльца кутящего и, помня, что еще месяца
не прошло, как он в одни сутки поживился от Дмитрия Федоровича, во
время кутежа его с Грушенькой, двумя сотнями рубликов с лишком, если
не всеми тремя, встретил его теперь радостно и стремительно, уже по тому одному, как подкатил
ко крыльцу его Митя, почуяв снова добычу.
Оказалось, что первым проснулся Дерсу; его разбудили собаки. Они все
время прыгали то на одну, то на другую сторону костра. Спасаясь от тигра, Альпа бросилась прямо на голову Дерсу. Спросонья он толкнул ее и в это
время увидел совсем близко от себя тигра. Страшный зверь схватил тазовскую собаку и медленно,
не торопясь, точно понимая, что ему никто помешать
не может, понес ее в лес. Испуганная толчком, Альпа бросилась через огонь и попала
ко мне на грудь. В это
время я услышал крик Дерсу.
Я вскочил на ноги и взял ружье. Через минуту я услышал, как кто-то действительно вышел из воды на берег и сильно встряхивался. В это
время ко мне подошли Дерсу и Чжан Бао. Мы стали спиной к огню и старались рассмотреть, что делается на реке, но туман был такой густой и ночь так темна, что в двух шагах решительно ничего
не было видно.
Стрелки
не поняли, в чем дело, и в недоумении смотрели на мои движения. Но в это
время подошли Дерсу и Чжан Бао. Они бросились
ко мне на помощь: Дерсу протянул сошки, а Чжан Бао стал бросать мне под ноги плавник. Ухватившись рукой за валежину, я высвободил сначала одну ногу, потом другую и
не без труда выбрался на твердую землю.
— Как
не быть для вашего сиятельства! Пожалуйте, войдите… Петя, Павлина подай! да Похвального чтоб готовили. А с вами, батюшка, — продолжал он, обращаясь
ко мне, — мы в другое
время покончим… Фомка, лавку его сиятельству.
Следующий день — 7 августа. Как только взошло солнце, туман начал рассеиваться, и через какие-нибудь полчаса на небе
не было ни одного облачка. Роса перед рассветом обильно смочила траву, кусты и деревья. Дерсу
не было на биваке. Он ходил на охоту, но неудачно, и возвратился обратно как раз
ко времени выступления. Мы сейчас же тронулись в путь.
Возвратясь в фанзу, я принялся за дневник. Тотчас
ко мне подсели 2 китайца. Они следили за моей рукой и удивлялись скорописи. В это
время мне случилось написать что-то машинально,
не глядя на бумагу. Крик восторга вырвался из их уст. Тотчас с кана соскочило несколько человек. Через 5 минут вокруг меня стояли все обитатели фанзы, и каждый просил меня проделать то же самое еще и еще, бесконечное число раз.
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и
не думает, и полудремлет и
не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно,
не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое дает ей полную самостоятельность в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется
ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта
не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна в ее думе, — она очень, очень много
времени бывает одна в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или
Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
— Друг мой, ты говоришь совершенную правду о том, что честно и бесчестно. Но только я
не знаю, к чему ты говоришь ее, и
не понимаю, какое отношение может она иметь
ко мне. Я ровно ничего тебе
не говорил ни о каком намерении рисковать спокойствием жизни, чьей бы то ни было, ни о чем подобном. Ты фантазируешь, и больше ничего. Я прошу тебя, своего приятеля,
не забывать меня, потому что мне, как твоему приятелю, приятно проводить
время с тобою, — только. Исполнишь ты мою приятельскую просьбу?
Я был тогда уже
не молод, жил порядочно, потому
ко мне собиралось по
временам человек пять — шесть молодежи из моей провинции.
— Постарайся, посмотри. Если можешь, прекрасно. Успокойся, дай идти
времени и увидишь, что можешь и чего
не можешь. Ведь ты
ко мне очень сильно расположена, как же ты можешь обидеть меня?
Одним утром является
ко мне дьячок, молодой долговязый малый, по-женски зачесанный, с своей молодой женой, покрытой веснушками; оба они были в сильном волнении, оба говорили вместе, оба прослезились и отерли слезы в одно
время. Дьячок каким-то сплюснутым дискантом, супруга его, страшно картавя, рассказывали в обгонки, что на днях у них украли часы и шкатулку, в которой было рублей пятьдесят денег, что жена дьячка нашла «воя» и что этот «вой»
не кто иной, как честнейший богомолец наш и во Христе отец Иоанн.
…Вспоминая
времена нашей юности, всего нашего круга, я
не помню ни одной истории, которая осталась бы на совести, которую было бы стыдно вспомнить. И это относится без исключения
ко всем нашим друзьям.
Действительно, он сказал правду: комната была
не только
не очень хороша, но прескверная. Выбора
не было; я отворил окно и сошел на минуту в залу. Там все еще пили, кричали, играли в карты и домино какие-то французы. Немец колоссального роста, которого я видал, подошел
ко мне и спросил, имею ли я
время с ним поговорить наедине, что ему нужно мне сообщить что-то особенно важное.
Положение его в Москве было тяжелое. Совершенной близости, сочувствия у него
не было ни с его друзьями, ни с нами. Между им и нами была церковная стена. Поклонник свободы и великого
времени Французской революции, он
не мог разделять пренебрежения
ко всему европейскому новых старообрядцев. Он однажды с глубокой печалью сказал Грановскому...
Не знаю. В последнее
время, то есть после окончания моего курса, она была очень хорошо расположена
ко мне; но мой арест, слухи о нашем вольном образе мыслей, об измене православной церкви при вступлении в сен-симонскую «секту» разгневали ее; она с тех пор меня иначе
не называла, как «государственным преступником» или «несчастным сыном брата Ивана». Весь авторитет Сенатора был нужен, чтоб она решилась отпустить NataLie в Крутицы проститься со мной.
Благо еще, что
ко взысканию
не подают, а только документы из года в год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют: плати! А по нынешним
временам только этого и жди. Никто и
не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно
не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
Христианская эсхатология была приспособлена к категориям этого мира,
ко времени этого мира и истории, она
не вышла в иной эон.
—
Время такое-с, все разъехамшись… Во всем коридоре одна только Языкова барыня… Кто в парк пошел, кто на бульваре сидит…
Ко сну прибудут, а теперь еще солнце
не село.
Ко времени своей свадьбы она была болезненная девочка, с худенькой,
не вполне сложившейся фигуркой, с тяжелой светлорусой косой и прекрасными, лучистыми серо — голубыми глазами.
Впоследствии я часто стал замечать то же и дома во
время его молитвы. Порой он подносил
ко лбу руку, сложенную для креста, отнимал ее, опять прикладывал
ко лбу с усилием, как будто что-то вдавливая в голову, или как будто что-то мешает ему докончить начатое. Затем, перекрестившись, он опять шептал много раз «Отче… Отче… Отче…», пока молитва
не становилась ровной. Иной раз это
не удавалось… Тогда, усталый, он подымался и долго ходил по комнатам, взволнованный и печальный. Потом опять принимался молиться.
Спустя некоторое
время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я
не ходил к нему в гости, бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуемный осенний дождь, ныл ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену, — в кухне было тепло, уютно, все сидели близко друг
ко другу, все были как-то особенно мило тихи, а бабушка на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.
Он умер неожиданно,
не хворая; еще утром был тихо весел, как всегда, а вечером, во
время благовеста
ко всенощной, уже лежал на столе.
Одна старушка, каторжная, бывшая некоторое
время моею прислугой, восторгалась моими чемоданами, книгами, одеялом, и потому только, что всё это
не сахалинское, а из нашей стороны; когда
ко мне приходили в гости священники, она
не шла под благословение и смотрела на них с усмешкой, потому что на Сахалине
не могут быть настоящие священники.
К концу сентября, то есть
ко времени своего отлета, гуси делаются очень жирны, особенно старые, но, по замечанию и выражению охотников, тогда только получают отличный вкус, когда хватят ледку, что, впрочем, в исходе сентября у нас
не редкость, ибо от утренних морозов замерзают лужи и делаются закраины по мелководью около берегов на прудах и заливах.
Зачем шатался на прииски Петр Васильич, никто хорошенько
не знал, хотя и догадывались, что он спроста
не пойдет
время тратить.
Не таковский мужик… Особенно недолюбливал его Матюшка, старавшийся в компании поднять на смех или устроить какую-нибудь каверзу. Петр Васильич относился
ко всему свысока, точно дело шло
не о нем. Однако он
не укрылся от зоркого и опытного взгляда Кишкина. Раз они сидели и беседовали около огонька самым мирным образом. Рабочие уже спали в балагане.
Не велик капитал, а
ко времени дорог…
Как ни бился Кишкин, но так ничего и
не мог добиться: Турка точно одеревенел и только отрицательно качал головой. В промысловом отпетом населении еще сохранился какой-то органический страх
ко всякой форменной пуговице: это было тяжелое наследство, оставленное еще «казенным
временем».
Фонвизины
ко мне пишут: я всем им
не даю
времени лениться. Поневоле отвечают на мои послания. У меня большой расход на почтовую бумагу. Заболтался я с тобой, любезный друг…
Но в это
время St.-Jérôme, с решительным и бледным лицом, снова подошел
ко мне, и
не успел я приготовиться к защите, как он уже сильным движением, как тисками, сжал мои обе руки и потащил куда-то.
— Он мало что актер скверный, — сказал Абреев, — но как и человек, должно быть, наглый. На днях явился
ко мне, привез мне кучу билетов на свой бенефис и требует, чтобы я раздавал их. Я отвечал ему, что
не имею на это ни
времени, ни желания. Тогда он, пользуясь слабостью Кергеля к mademoiselle Соколовой, навалил на него эти билеты, — ужасный господин.
— Я бы вас ни в чем этом
не стесняла и просила бы только на
время приезжать
ко мне; по крайней мере я была бы хоть
не совсем униженная и презираемая всеми женщина.
«Зачем это она пришла
ко мне?» — думал он, желая в это
время куда-нибудь провалиться. Первое его намерение было продолжать спать; но это оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что он, наконец,
не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо у него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько
не смутилась.